ИЗ ИСТОРИИ ГРЕЦИИ
27 ИЮЛЯ 2014
Евгения Евстафиу
Невероятная история побега лейтенанта греческих ВВС на «Дакоте» в Севастополь в 1970 году и его жизни в Ташкенте
Как вы думаете, где случился первый в мире угон самолета? Так вот: если не самый первый, то, во всяком случае, один из самых первых угонов самолетов в мире, случился в Греции. В Салониках, 13 сентября 1948 года, когда шестеро гимназистов возрастом от 18 до 23 лет, вооруженные перочинными ножами и…бутылкой с газированной водой , заставили пилота, исполняющего рейс по маршруту Афины-Салоники, сесть в 60 км от Скопье, не долетев до желанного Белграда…
Точно также греки отличились и в другом плане: за 17 лет до Матиаса Руста, немецкого летчика, посадившего свой самолет в 1987 году на Красной площади, вызвав всесоветский скандал, 9 сентября 1970 года, минуя все радары и посты в Севастополе (!!!) приземлился пилот греческих ВВС Михалис Маньядакис, сбежавший на «Дакоте» от хунты Черных полковников…
История Михалиса Маньядакиса мало известна в Греции, но еще меньше она была известна в Советском Союзе и тем более – в современной России. Хотя в Ташкенте наверняка о ней помнят гораздо больше. Безусловно, в ней есть масса белых пятен, но в своем целом она напоминает увлекательный приключенческий роман, из тех, что бывают «только в кино».
Свои приключения сам Михалис Маньядакис описал в книге «Побег» D-621», вышедшей в Ханья в 2013 году. Однако, задолго до выхода в свет книги, в «Комсомольской правде за 1999 год (№13 и №14) было напечатано интервью с Михалисом Маньядакисом, которое «ветеран-угонщик» дал корреспонднту газеты, Сергею Маслову. Его мы приведем целиком чуть ниже, так как и оно само по себе является мини-приключенческим романом…
Михалис Маньядакис вернулся в Грецию после падения хунты, в 1976 году, после того, как в течение 6 лет жил в Ташкенте, отучился три курса в Педагогическом институте иностранных языков и отработал на стройках.
В 1977 году Михалиса судили по овинению в государственной измене и нарушении основных правил воздушных полетов, но он был оправдан: в конце концов, летчик предал не свою родину, а режим, узурпировавший законную власть в стране, которой онприсягал на верность!
Выйдя из заключения, Михалис Маньядакис долго работал на самолетах-опылителях, затем вернулся в свою деревню на Крите с удивительным названием – Кало Хорьо, то есть Хорошая Деревня, и с 1982 года и в течение 16 лет избирался председателем ее общины, то есть сельсовета.
В ту беспокойную ночь побега с 8 на 9 сентября 1970 года Михалис Маньядакис перелетел через Родос в Турцию и в течение 7 часов летел без определенного плана, без навигационных приборов, над НАТОвскими базами, через сеть радаров.
В Греции, между тем, головой поплатились колеги, не доложивщие ранее начальству, что в квартире Маньядакиса царила атмосфера «хиппи», и на полках стояли книги Папандреу…
***
Но, наверное, лучше всего передать слово самому Михалису Маньядакису, который накануне нового тысячелетия рассказал свою историю, названную корреспондентом «Комсомольской правды» «ПОБЕГ в СССР: на бреющем полете — от «черных полковников» к красным генералам«.
«В ночь на 10 сентября 1970 года мой собеседник — тогда капитан греческих ВВС — бежал с авиабазы на острове Крит на двухмоторном военно-транспортном самолете «дакота». Михалис Маниадакис — так зовут собеседника — посадил свою машину в Крыму.
На «небесном тихоходе» он ушел от четырех турецких перехватчиков, едва не напоролся на уже заготовленную для него (как говорят люди, имевшие непосредственное отношение к тем событиям) нашу зенитную ракету и все-таки прорвался!
«Миль за двадцать пять до севастополя меня встретил МИГ-19. Покачал крыльями: «поверни налев». Есть в авиации такой общепринятый международный сигнал. Один раз, другой покачал. Но я подумал: я слева пришел. Зачем мне налево? назад, в Турцию? Решил: нет уж, я пойду направо. Лишь потом, на земле, мне рассказали, чем объяснялись маневры советского пилота. Там, около Севастополя, на высоте полутора километров висел аэростат для организации дальней связи с кораблями черноморского флота — мне потом его показали при свете дня. Так вот летчик уводил меня от баллона, от столкновения с ним. Жизнь мне, по существу, спасал. Где-то там во тьме над Севастополем мы, казалось, друг друга потеряли…»
Хочу сказать, что Маниадакис — действительно готовый материал для современного мифа, легенды, сказки. Превратить человека и его непростую судьбу в выдумку, в плод журналистского воображения проще простого. Тут даже делать ничего не нужно. Все за вас сделают архивы. В какие из них я только не толкался. В ФСБ(с Маниадакисом после его приземления наверняка должны были работать люди из военной контрразведки бывшего КГБ), в главную военную прокуратуру (вполне возможно, что проводилось разбирательство по факту незаконного вторжения в советское воздушное пространство), в МВД (должны же были остаться хоть какие-то следы натурализации иностранного подданного — все- таки маниадакис прожил шесть лет в ташкенте, учился, работал), в центр хранения современной документации… И вот с разных концов слышу: «документов на него нет», «Маниадакис в картотеке не значится», «у подобных материалов срок рассекречивания — 30 лет».
На сотрудников архивов я, понятное дело, не в обиде….
Вежливые, приятные люди, желающие помочь. Но… Нет дела — и человека вроде бы нет. И все дела! как не бывал Маниадакис в сСветском Союзе!
Нужно ли доказывать очевидное? откуда, например, в белом, как яичная скорлупка, крестьянском домике («новые русские» в своих коттеджах обзавидуются) эта фарфоровая статуэтка: русский витязь, опирающийся на каплевидной формы щит.
Штампованного витязя я, видимо, должен посчитать за Александра Невского — потому как на щите русским языком начертано: «Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет». («А, это мне у вас на прощание подарили», — отрываясь от своих дел, поясняет Михалис, заметив мой интерес.) Подарок со смыслом. Смышленый человек его, наверное, делал. На долгую память. На добрую ли?
На телевизоре две модели одного и того же самолета — «дакоты». Одна побольше, другая поменьше. Видно, что не специально к моему приезду склеили. Одна из этих папиных «игрушек» уже стала жертвой детских забав восьмилетнего сына Михалиса — Петроса.
Откуда это особо трогательное отношение к «дакоте»? ведь Михалис летал на самолетах самых разных типов, что подтверждают пачки фотографий, некоторые он разрешил мне взять в москву для публикации. А это еще что такое? документ, который — попади он в наши архивы — оказался бы сверхсекретным: обходной лист из ташкентского Государственного педагогического института иностранных языков им. Ф. Энгельса, где учился Маниадакис! (боже! да тут еще и отечественный трамвайный билет. Неужели и его 30 лет рассекречивали бы?) а вот — жизнеутверждающая публикация в греческом журнале о фантастическом перелете Михалиса Маниадакиса в Советский Союз, о человеке, бросившем вызов хунте. А вот и Михалис собственной персоной. Живого человека, конечно, к делу не пришьешь, господа хранители государственных тайн, но ведь и в архив не спишешь.
Ах, нет еще свидетельств о посадке в Крыму!
Хорошо, найдем свидетеля. На проводе — Одесса. Наш собеседник — Аристотель Агафангелович Папуниди, военный пенсионер, офицер Советской армии, владеющий новогреческим языком, что, как вы понимаете, при такой фамилии, а также имени и отчестве немудрено. (Аристотель Агафангелович Папуниди – старейшина российских греков, скончался 22 мая 2014 года на 98-ом году жизни – примечание наше)
Аристотель Агафангелович Папуниди
Аристотель Папуниди руководит в Одессе общественным объединением — греческим клубом «Эллада». Он — член всемирного совета понтийских греков. А в 70-м его — уже тогда пенсионера — пригласили из Одессы в Крым переводить греческого пилота- перебежчика. Вызванный ранее переводчик с задачей явно не справлялся. Отставник Папуниди оказался человеком долга.
«Маниадакис? вы знаете, он мне показался очень симпатичным парнем. Я к нему всей душой проникся. Сел он в Бельбеке — есть в крыму такой небольшой военный аэродром. Я этого парня всячески опекал, перевозил его из Крыма в Ташкент, я, помню, даже пальто ему покупал. Если есть проблемы — ссылайтесь на меня. Я — свидетель. Я — офицер, поэтому врать не буду». В редакцию Аристотель Папуниди прислал фотографию — вместе с Михалисом Маниадакисом они снялись на память на красной площади в Москве.
В общем, без угрызений совести пора заканчивать поиски правды о правде. Пришло время правду рассказывать.
— Михалис, а какие у тебя с хунтой личные счеты?
— Знаешь, мой случай, конечно, не рядовой, но и далеко не самый показательный. Кого-то ведь бросали в тюрьмы, пытали, убивали. С этой точки зрения последствия моего внутреннего неприятия диктатуры кому-то могут показаться лишь мелкими служебными неприятностями. Греки вообще не любят — в силу исторических причин, — чтобы ими командовали. А мне даже в этом отношении было легче, чем другим: я ведь состоял на военной службе. Мог бы притерпеться, приспособиться. Но вот этого не умел. Если б не хунта, вся жизнь могла бы сложиться иначе. Я ведь уже собирался уходить из военной авиации. В «Олипийских авиалиниях» тогда открывались хорошие перспективы. Компания была тогда на подъеме. Онассис ведь мечтал вывести ее в мировые лидеры.
Закупались новейшие самолеты, требовались опытные пилоты.
Оставалось четыре дня до подписания моего контракта. Но тут — 21 апреля 1967 года — переворот. В тот самый день я оказался первым офицером на базе, который попал под арест. Хотя и на базе-то не должен был появляться. В отпуске был. Но тут с утра пораньше приезжает на мотоцикле посыльный: давай на аэродром. Ставят меня на боевое дежурство. Вроде как на подмену.
А что такое боевое дежурство? звонок — и ты уже в небе. Через первые две минуты после тревоги должна подняться в воздух первая пара истребителей, через четыре — вторая. А тревоги бывают разные. Ну, например, какой-то ваш корабль замаячил вблизи территориальных вод. Я ведь в свое время чуть ли не весь ваш флот в средиземном море перефотографировал — есть для этого специальные самолеты. И вот когда три года спустя, во время побега, уже на подлете к севастополю узнал один из кораблей — вертолетоносец, он мне чуть ли не родным показался.
— Но что же все-таки произошло в тот апрельский день?
— В полдень, как обычно, должна прийти смена. А ее нет. Час ее жду, два — и до вечера. Так, в ожидании, остался без пайка, без постельного белья. Склад уже закрыт. Не на голых же пружинах спать? такого на боевом дежурстве еще не было.
Ситуация на первый взгляд безобидная, житейская. Но если бы командир эскадрильи не взвился… «Будешь спать на полу!» — говорит. Я ему: «А ты сам не пробовал — да так, чтобы после этого летать?» Он: «А ты знаешь, что страна сегодня на особом положении? все живут по приказу». «Это для гражданских что-то особое. А у нас приказы имели место всегда. Только не идиотские», — отвечаю. Тут я и по хунте хорошо прошелся.
Дальше, разумеется, солдат вызывают. Меня — в джип, и к командиру базы. В общем, провел я сутки под арестом.
Служил родине, а не хунте. а вскоре перестал носить форму. При хунте стали вводить новые знаки различия, меняли символику. С кокарды, например, убрали корону.
Король — а Греция до хунты была монархией — оказался в эмиграции.
Короче, не нравилось мне все это. И стал я ходить по аэродрому только в летном обмундировании. А за пределами базы — в гражданском.
От меня решили избавиться. Перевели на другую базу — с глаз долой. Скандала не хотели. Пока хунта укреплялась — нужно было создавать видимость отсутствия антидиктаторских настроений в армии. А они были. К одной авиабазе, помню, даже танки для устрашения подогнали.
С тех пор начались мои скитания. Бросали с одной базы на другую. Шесть месяцев здесь, три месяца там…
Везде разные типы самолетов. А у самого ни кола, ни двора, ничего постоянного. Из-за бытовой неустроенности распался брак. И я везде был неудобным человеком. То есть с офицерами, солдатами отношения были прекрасными. А вот с начальством — проблемы. Я ведь взглядов своих не скрывал. Видел, что творится в обществе, в армии. В авиации, к примеру, летный состав не трогали. А вот среди руководства проводились чистки. В результате командирские должности стали занимать люди малоопытные. И чтоб ты думал — самолеты стали биться гораздо чаще. Чуть ли не каждый день падали. Ведь что такое командир? он для пилота как отец должен быть. Чтобы знать про подчиненного все. Как дети? как жена? как с жильем? а может, у пилота такая ситуация дома, что его в небо и пускать-то сегодня нельзя?.. Самолет ведь — оружие нежное. К нему и с соответствующим настроением подходить нужно. Меня до поры не трогали. Летал прилично. Служил-то ведь родине, а не хунте. А вольнодумства в авиации и без меня хватало. Но тут, гляжу, за мной солдата шпионить посылают, когда я в город ухожу. Видимо, филеров из спецслужб на всех не хватало. Я тому солдату несколько раз даже предлагал выпить, посидеть вместе… (Смеется.)
— Что же стало последней каплей?
— Очень подозрительным мне показалось, что решили вдруг меня, смутьяна, повысить в звании, в должности. Для этого я прежде должен был отправиться на учебу. Был под афинами такой объект, где готовили людей, которым по должности полагается поменьше летать, побольше в кабинетах с бумажками работать. Но всего в нескольких километрах от него находилась база тылового обеспечения авиации. Я ее хорошо знал. Как знал, впрочем, и то, что на ее территории обустроили тюрьму для политзаключенных. Так куда меня все-таки собирались отправить — на учебу или в застенок? кое-какие мелочи убеждали в том, что это ловушка. Вот тогда я и принял решение.»… А Мог бы махнуть и до харькова»
— Но почему именно в СССР?
— А ты хотел бы, чтобы я перелетел в Турцию?
Для грека это было бы позором. Это значило бы, что у человека нет и капли национальной гордости. У Египта с Израилем было полно своих проблем после «шестидневной войны». В объятия к Каддафи я не очень-то стремился. Мелькнула мысль — лететь в Италию. Но я был там в августе 70-го и понял из некоторых разговоров, что мой номер там не пройдет. Что оставалось? Франция? топлива могло оказаться в обрез. Германия? та же проблема. Югославия? с этой страной мне не все было ясно. ПриТито она старалась не ссориться с Западом. Можно было бы лететь в Болгарию. Но она слишком близка географически. Зачем осложнять отношения между соседями? и тогда я подумал про Советский Союз. Конечно, нам постоянно вдалбливали, что это враг. Но кто это внушал? НАТО. А я из истории знал, что русские всегда помогали грекам — со времен борьбы против турецкого владычества. На кого ориентировался Каподистрия — первый президент свободной Греции? На Россию.
В общем, я, водя пальцем по карте, попал в точку. Все тщательно рассчитал. Местом посадки определил Крым, хотя и до Харькова мог махнуть. Но главное теперь было взлететь. Я так прикинул: взлет — это половина успеха, 50 процентов. 25 процентов — пролет над тТрцией. Еще 25 — посадка.
Стопроцентная уверенность была только в том, что я вернусь. Я не сомневался, что хунта долго не продержится.
(Маниадакис против Беленко! Стоп! вот мы и докопались до оселка, на котором все проверяется, — и поступок Маниадакиса, и предательство Беленко. Я не случайно так терпеливо ждал, когда же Михалис произнесет эти слова: «я знал, что вернусь». Никому ведь и в голову не придет, что подобная мысль могла сидеть в мозгах у Беленко, когда он угонял в Японию современнейший по той поре МИГ-25. О Беленко можно говорить до бесконечности — так с ним, кстати, ни разу и не поговорив. Хотя о чем тут, собственно, говорить? сколько таких беленко сейчас сидит на Западе. И все — борцы с режимом. Им всем сейчас за их борьбу хоть звезду героя вешай. Только вот что-то не торопятся они за почестями приезжать. С чего бы это?
Если уж Беленко доверили самый современный истребитель — значит, ему ничего не угрожало. По Маниадакису же тюрьма плакала).
— Михалис, ты слышал о Беленко?
— Я еще в Союзе о нем знал.
— Кто, по-твоему, этот человек?
— Предатель.
— Почему?
— Да потому, что он перебежал так, чтобы подороже себя продать. Для американцев двигатель МИГ- 25 дорогого стоил. А мне в СССР торговать было нечем. «Дакота» для военных в Советском Союзе не представляла никакого интереса.
В 70-х это уже был самолет со стажем — он ведь в войну летал — и уж ни в коем случае не представлявший какой-либо стратегической угрозы. Это пропеллерная двухмоторная военно-транспортная машина.
У вас в Советском Союзе давно был ее аналог, почти близнец — ЛИ- 2. Отличия нужно было еще поискать. Так вот я тебе объясню разницу между мной и Беленко. Я бежал не от хорошей жизни.
Беленко — за хорошей жизнью. А я в материальном плане, кстати, очень даже проиграл. Ты пойми, военные пилоты в Греции получали если не как премьер-министр, то в любом случае очень большие деньги. Сам подумай: неужели же я — не обижайся — за вашим длинным рублем погнался?
(Самый весомый аргумент: Маниадакис не просто знал, что вернется, — он вернулся. И при этом понимал, что не все будет просто — ордер на его арест никто не отменял. Но даже суд, перед которым он потом, после падения хунты, предстал, не обнаружил в его действиях никаких признаков государственной измены. При этом стоит отметить, что органам юстиции он сдался сам. В следственный изолятор, в котором провел 15 дней до начала процесса, приехал на такси… А вскоре после суда получил очередное звание майора).
— Михалис, могу догадаться, что взлетел ты успешно. Но как?
— Служил я тогда в Ханья. Это административный центр одноименного района на северо- западе Крита. А сама авиабаза называлась Суда. Стал ждать удобного случая. Чтобы народу на аэродроме было поменьше.
Чтобы самолет был наготове с полными баками. Так ведь запросто посреди белого дня не взлетишь. Увидят, что какая-то машина готовится стартовать вне плана, — поставят поперек взлетной полосы автомобиль: считай, отлетался. И вот в один из сентябрьских вечеров подкатил я к авиабазе. Еще в автомобиле переоделся в летный костюм. У моей эскадрильи были учебно-тренировочные ночные полеты. Риск наткнуться на самых близких сослуживцев, а значит, и на лишние вопросы, был минимален. У меня же самого имелось особое задание на следующий день.
Вечером военнослужащих пускали на базу только через центральный вход. А я подъехал с той стороны, где располагалось представительство «Олимпик эруэйз». Там садились и взлетали не только военные, но и гражданские самолеты.
Вошел — смотрю: идет посадка на DC-6, четырехмоторный пассажирский самолет. Значит, когда он станет подниматься в воздух, небо будет открытым. Сразу сообразил, что надо пристраиваться ему в хвост. Залез в «Дакоту».
Движки включили почти синхронно. Моторы должны были разогреться, набрать определенные обороты. Только тогда заработает гидравлика, и самолет можно будет снять с тормоза. Я то одним двигателем поработаю, то другим — в результате, тронувшись, пошел по рулежке, немного петляя. Поэтому при выходе на взлетно-посадочную полосу раздавил колесом первую лампу освещения ВПП. Но с оборотами к тому моменту справился. Начал разбег.
Прыжок в небо. Обороты оборотами, но какова скорость? Достаточно ли ее для отрыва? Взлетал, не видя приборов. Обычно бортинженер проходит из кабины в глубь самолета, включает там инвертор, и тогда загорается освещение приборной панели. Но я же от штурвала оторваться не могу. Экипаж «Дакоты» состоит из пяти человек: командир, второй пилот, штурман, бортинженер, радист. У меня же ситуация нештатная. Взлечу ли? Или меня просто вынесет за пределы аэродрома? Я все еще думаю, что же со скоростью?
А думать уже некогда. Я только успел вспомнить слова инструктора, который когда-то учил меня летать в школе пилотов: «Самолет ты должен чувствовать задницей!». Вот она-то мне и подсказала: пора отрываться. Лечу! Шел низко над водой. Высоты не знал. Только потом уже, после возвращения в Грецию, прочел запись показаний радаров: 16 метров над морской поверхностью. На меня ох какая пухлая папка была заведена. На ее страничках — весь тот переполох, который поднялся на базе после моего вылета. Все застенографировано. Ведь после побега была включена система магнитной записи всех телефонных и радиопереговоров. Читал я, как сменный руководитель полетов звонил насчет меня начальнику базы.
Меня довольно скоро вычислили, несмотря на радиомолчание. Нашли брошенный мною на базе автомобиль. В общем, струхнул тогда мой начальник. Умолял по телефону дежурного офицера зафиксировать в журнале, что его во время инцидента на базе не было…
— А ты не боялся погони?
— Ну, могли бы за мной послать, скажем, F-104. Но поразить низколетящую, малоскоростную цель для него практически невозможно. Ко мне ведь очень трудно было подобраться. По всем правилам летной науки атаковать меня нужно было бы сверху, под углом — это если бить из пушечной установки. При этом истребитель должен был приблизиться ко мне минимум на триста метров. Подойти- то он, может быть, и подошел бы. Но, открыв огонь, при его-то скорости тут же ткнулся бы носом в море. Ведь у F-104 скорость от700 километров в час до сверхзвуковой. А я лечу себе — 150 миль в час, менее 300 километров.
Был другой вариант: истребитель мог бы применить ракеты «воздух — воздух». В то время такие ракеты уже были снабжены инфракрасными системами самонаведения, которые реагируют на тепло, излучаемое двигателями самолета противника.
Но чувствительность таких систем была тогда еще не столь высока. Они улавливали лишь излучение реактивных двигателей. Для моих же пропеллеров были безопасны. А вообще я был уверен: никто из пилотов, знавших меня, не стал бы выполнять приказ о моем уничтожении.
— На связь ты так и не выходил?
— Лишь раз. На подлете к острову Родос. Это уже совсем близко от побережья Турции. Там на посадку в местный аэропорт шел пассажирский самолет «Олимпийских авиалиний» рейсом из Афин. Пилот уже начал снижение, был на высоте десять тысяч футов. А ему вдруг с земли командуют: «Поднимайся на 12 тысяч». Летчик в недоумении. А тут уже на подлете к Родосу и самолет израильской авиакомпании. Его тоже просят держаться повыше. Я понял, что суета в воздухе -из-за меня. Чтобы никого не подвергать риску, миль за 6 — 7 до Родоса связался с землей: «Я — борт 621, прошу разрешения пройти над островом». Слышу в наушниках: «Куда идешь?». Отвечаю кратко: «На Север».
Тот голос был мне хорошо знаком. Почувствовал, что и меня узнали. Мне сообщили, что метеоусловия сложные. Назвали высоту безопасности — 11 500 футов. Ведь впереди были горы. Я сказал: «Спасибо за помощь», — и опять замолчал. Погоня в потемкахПриборная панель была по-прежнему темной. Но я к тому времени уже мог позволить себе дотянуться до переносного фонаря, предусмотренного на случай нештатных ситуаций. Полосну светом по приборам, посмотрю — и дальше лечу. Так установил контроль за высотой.
А потом была Турция. О том, что турки поднимали на перехват четыре истребителя с базы Бандырма, я узнал только после возвращения в Грецию. Они меня во тьме просто не нашли. Я к такому повороту был готов.
Знал, что турки (а мы в НАТО все друг про друга знали) по ночам летают плохо. Больше я боялся ракеты «земля — воздух». Но и тут мое знание союзников помогло мне. Зенитно-ракетные комплексы опоясывали в Турции два города, расположенные довольно далеко друг от друга: Стамбул и столицу Анкару. Но те ракеты могли поразить цель на расстоянии не более 60 километров. Следовательно, для меня в небе существовал коридор. Я и пошел по нему.
Вышел к Черному морю — сразу снизился. Над Турцией, на большой высоте, измучился — кислороду не хватало. Потом был МиГ- 19, о котором я тебе рассказывал.
— Ты говорил, что вы вроде бы друг друга потеряли в той ночи…
— По крайней мере я за ним не следил. Севастополь я проскочил. Увидел к юго-востоку от города шоссе. Решил, что буду садиться прямо на него. Но в последний момент заметил автобус. Снова поднялся. Посмотрел на карту. По ней было полтора пальца — то есть восемь минут полета — до другого аэродрома. Повернул туда.
Вижу освещенную посадочную полосу. Делаю круг. Сажусь. Едва ушел с посадочной полосы на рулежную дорожку — смотрю, садится «мой» МиГ-19. Выключил двигатели. Вышел из самолета. Закурил. И поцеловал пропеллер — еще горячий.
— Сколько по времени длился полет?
-Почти семь часов.
-Ты помнишь свои первые ощущения после посадки?
-Было ощущение, что сел на другую планету, а она оказалась в точности, как твоя. Смотрю кругом и, как ребенок, удивляюсь: надо же — и здесь трава растет. И здесь деревья. И люди не с рогами… — Людей не видел минут двадцать. Сигарету выкурил, а мог бы и две. Вдали чувствовалось какое-то оживление. Не умолкал громкоговоритель: видимо, отдавались какие-то команды. Потом подъезжают две машины. Одна вроде тех армейских джипов, что были у нас, — с офицерами и солдатами. Другая — «Скорая помощь». Руки подают. Никаких суровых масок на лицах. Спрашивают по-английски: где остальные? Я на всех возможных языках, на пальцах пытаюсь объяснить: уан, айн, уно. Они фонариком пошарили по внутренностям самолета.
Потом высветили опознавательный знак. Я им вручил свой пистолет, пилотский нож, сумку отдал. А в ней было-то: пустая бутылка, в которую я перед полетом залил растворимый кофе, бутылка газировки, пара белья, сигареты. Русские без рогов…
А потом было что-то вроде офицерского клуба. В общем, заводят меня в комнату, а там — огромный круглый стол. На столе — гречка, яйца, хлеб, молоко. В комнате — человек двенадцать военных. Тут перед каждым ставят стаканчик. Что-то разливают. Я интересуюсь: что это? Мне говорят: спирт. Корень-то у слова интернациональный, латинский. Я подумал: спиртное. Ну что -то вроде нашей раки. Водки я тогда вообще не знал. И тут вдруг содержимое начинают чем-то разбавлять. Я опять: что это? Говорят: вода. Я запротестовал: спирт — да, вода — нет! Ну и хватанул неразбавленного. Тут, как ты понимаешь, у меня слезы выступили.
— А за что пить — уже определились? Ты успел объяснить цель своего визита?
— Очень простыми словами: я против хунты. Вот за ее падение и выпили. А так тосты были обычными: за знакомство, за здоровье. Когда вышли на воздух, солнце уже всходило. Тут-то мне и показали летчика, который встречал меня на подходе к Севастополю. Он даже еще не переоделся. Здоровый такой. Примерно моего возраста.
Улыбается. Руки друг другу пожали. Он что-то по- русски говорит, я — по-гречески.
-Поспать-то хоть удалось?
— Поселили меня в деревянном домике, что-то вроде дачи. Не знаю, для кого она была предназначена, но уж не для младшего офицерского состава. Проспал до 2 часов дня. Опять поел. Искупался. Снова поел и опять поспал.
— А беседы задушевные? А КГБ?
— Первые дни — никаких собеседований. Я даже беспокоиться начал: почему? Но день на четвертый заводят в комнату. Расставляют стулья. Рассаживаются. Было их, кажется, человек пять -шесть. В форме и в штатском. Стали задавать вопросы.
Начали, естественно, издалека. Наконец дошли до вопроса, откуда я вылетал. Говорю: из Ханья. Они: мол, знаем, знаем. Но Ханья — это район такой. А база как называется? Ведь Суда? Суда-Бей? То ли я устал, то ли интонации мне не понравились, в общем, говорю им: «Ну что вы все крутите? Вы что думаете — я к вам как шпион прилетел? Не нравлюсь — отправьте меня в другую страну».
К концу разговора по их лицам было видно, что ожидали они большего. А в остальном отношение ко мне было самое доброе. С летчиками контактов не было, но их детишки каждый день приносили цветы. Ко мне приставили майора и переводчика. Тот переводчик хорошо читал и писал по-гречески, но разговорный язык был у него слабым. И тогда его заменили другим, вызванным из Одессы. С ним уже легко было общаться.
Помню, была горничная Ирочка. Хорошенькая такая, опрятная.
Подарил ей какую-то побрякушку, снятую с формы, так она ее как брошь стала носить. Монетку ей дал — смотрю, на следующий день она у Иры уже на шее, на цепочке. Меня тогда все подначивали: «Тебе нравится Ира? Тебе нравится Ира?».
— Как решился вопрос с натурализацией?
— Мне сказали, что надо написать прошение о предоставлении политического убежища. Сам я так вопрос не ставил. Хотел просто жить в СССР и дождаться падения хунты. Но раз надо — значит, надо.
(Аристотель Папуниди, тот самый переводчик, вызванный на замену, рассказал мне, что на бумаге по поводу натурализации стояла резолюция Брежнева. В политическом убежище Маниадакису решено было отказать, но определили его на жительство в Ташкент, где еще с конца 40-х, со времен гражданской войны в Греции, существовала большая колония политэмигрантов. — С. М.).
Ну а потом — Ту-104, и в Узбекистан.
— Без залета в Москву?
— В Москву я слетал чуть позже. Меня тогда свозили на встречу с военно-воздушным атташе посольства Греции. Весь разговор длился минут пять. Я рассказал о мотивах своего поступка и попросил обо мне не беспокоиться.
И снова в Узбекистан. Пару дней я там жил в гостинице «Ташкент». Потом дали квартиру в доме, который называли московским. Тогда ведь вся страна заново отстраивала узбекскую столицу после землетрясения. Мой дом строили москвичи. Приличная была квартира, двухкомнатная. Платил за нее 15 рублей в месяц. Мог бы и меньше, если бы не излишки площади. Деньги – 160рублей — получал от Союза Обществ Красного Креста и Красного Полумесяца до окончания подготовительного факультета Ташкентского педагогического института иностранных языков, на котором проучился шесть месяцев, изучая главным образом русский язык. Дальше был первый курс, английский факультет. Получать стал меньше — 40 рублей стипендия плюс 40 рублей от Красного Креста.
Но на жизнь не жаловался. Я ведь получал, а не зарабатывал. Учился не ниже «троечки». Успевал, одним словом. Первый курс oкончил нормально. А на втором к английскому языку добавился французский. И мне уже стало тяжеловато. Возраст давал себя знать — мне ведь было уже под сорок. А помимо языков были и другие предметы.
Я наотрез отказался изучать только один — гражданскую оборону. не ведь как военному человеку было ясно, что в случае ядерной войны знания подобного рода окажутся бесполезными.
Трудный путь домой.
А тут у меня еще конфликт вышел с людьми из местного греческого клуба. Не поняли друг друга. В результате преподнесли они меня руководству института как антисоветчика. В чем причина? Эти старики греки были или считали себя коммунистами. Но многие из них были просто малограмотными людьми. Современной Греции они не знали. Покидали страну в страшное для нее время, в гражданскую войну. А я им говорил: если ты грек и патриот, то место твое — в Греции. Сами не хотите возвращаться, так детей своих хотя бы к этому приготовьте. Опять твержу свое: хунта долго не продержится.
А они: Франко, мол, в Испании уже четвертый десяток лет у власти, и «черные полковники» неизвестно сколько править будут.
— Еще один конфликт?
— Скорее расхождение во мнениях. Я бы этому особого значения не придал. Но вызывает меня декан. Как учеба? Нормально. Как дома? Нормально. Умываюсь по утрам, в квартире убираюсь, сам себе готовлю — не инвалид все-таки. Как преподаватели? Никаких проблем с ними нет. Как отношения со студентами? Прекрасные. А декан продолжает: как в клубе? Тут только до меня доходит, к чему он ведет. Разговор в результате закончился вполне мирно, и исключение мне не грозило. Но я, выйдя из института, подумал: «С французским мне тяжело. А дальше будет еще труднее. Получать деньги просто так — надоело». Захотелось зарабатывать. И ушел я — с третьего курса. Устроился в строительную бригаду. Сначала в Ташкенте работал, затем в Сырдарьинской области, в Бахте — каменщиком, штукатуром, плиточником. Строили детский сад, клубы, конторы. Знаешь, приятно думать, что после тебя на далекой земле что-то осталось. Много друзей осталось — тех, с кем вместе, руками, не один казан плова съели.
. — А ты здесь по плову не тоскуешь?
— А я казан с собой привез. Хочешь, покажу?
— Пока ты строил лучшую жизнь в Узбекистане, в Греции рушился диктаторский режим…
— Два года мне не давали въездной визы. В 1974 году, в июле, возникла серьезная напряженность между Грецией и Турцией из -за Кипра. И я отправился в Москву, пришел в греческое посольство, сказал, что хочу послужить родине как патриот и как летчик. Мне сказали: «Нет». Я поехал на вокзал, чтобы снова отправиться в Ташкент. Но тут, прямо на вокзале, слышу по транзисторному приемнику, с которым не расставался, что хунта пала. Я, забыв про билет, назад в посольство. Закатил скандал. Сказал там чиновникам, что все эти годы они представляли в СССР режим негодяев…
Ну а позднее в Советский Союз приехала делегация депутатов греческого парламента — от самых разных партий. Я одного из них разыскал, рассказал свою историю. И через Министерство иностранных дел вопрос о моем возвращении решили.
«Лететь сегодня некуда…»…
Неуживчивый какой-то этот Маниадакис, подумает читатель. Как посмотреть. Не знаю неуживчивых людей, которых земляки избирали бы в свои руководители четыре раза подряд. Жители общины Калохорьо доверяли Маниадакису пост главы местной администрации в общей сложности на протяжении 16 лет — пока он сам недавно не запросился на пенсию (все-таки уже 65). Знаете, так к изгоям не относятся. Это еще раз к вопросу о предателе Беленко.
Калохорьо в переводе означает Хорошая Деревня. Похожие на виллы домики (не хуже, чем в Афинах) аккуратно вписаны в почти девственный ландшафт. Михалиса люди приветствуют еще издали.
Везде он свой. И все по-хозяйски показывает. Заходит в свой — теперь уже бывший — офис, как к себе домой. Ведет в опустевший до следующего туристского сезона первоклассный отель. («Захочешь отдыхать на Крите — здесь останавливаться не советую. Цены безумные. Но зато какие деньги местный бюджет получает в виде налогов!») Притормаживает у завода по производству оливкового масла — «это по моей инициативе построили — для всего Калохорьо».
Я вот все: крестьянин, крестьянин… А Михалис никогда им не был. Хозяином же был и остается. Любит эту землю. Видно. А когда любят — не предают.
— Михалис, с каким чувством ты возвращался?
Я в Советском Союзе душу оставил. Очень хочется еще раз побывать в Ташкенте. Может, друзей разыщу. А может, газета поможет кого-то найти? Ну хотя бы мою преподавательницу русского языка Веру Борисовну. Фамилия у нее была Шишкина.
— Скажи, Михалис, а если бы сегодня — не дай Бог — вдруг сложилась такая же ситуация, полетел бы еще раз?
— Полетел бы. Только лететь сегодня некуда.
***
Вот такая история.
Кстати, история угонов самолетов в Греции тянет на довольно увесистый том.
И при этом – далеко не бескровная. Но продолжение – в следующий раз.